Отрывки из романа И.А. Гончарова «Обломов»
(abridged)
(часть I глава I)
[middmedia 293d4b7a7401f56541320ce7c1388ac1 tsmorodi Oblomov2.mp3 width:400 height:300]
В Петербурге, на Гороховой улице, в одном из больших домов, в своей квартире лежал утром в постели Илья Ильич Обломов.
Это был человек лет тридцати двух-трёх от роду, среднего роста, приятной наружности, с темно-серыми глазами, но с отсутствием всякой определённой идеи, всякой сосредоточенности на лице. Мысль гуляла вольной птицей по лицу, порхала в глазах, садилась на полуотворённые губы, пряталась в складках лба, потом совсем пропадала, и тогда во всём лице теплился ровный свет беспечности…
Цвет лица у Ильи Ильича не был ни румяный, ни смуглый, ни бледный, а безразличный, или казался таким, может быть, потому, что Обломов обрюзг не по летам: от недостатка ли движения или воздуха, а может быть, и того и другого. Вообще же тело его, судя по слишком белому цвету шеи, маленьких пухлых рук, мягких плеч, казалось слишком изнеженным для мужчины.
Как шёл домашний костюм Обломова к спокойным чертам лица его и к изнеженному телу! На нём был халат из персидской материи, настоящий восточный халат, без малейшего намёка на Европу, без кистей, без бархата, без талии, весьма поместительный, так что и Обломов мог дважды завернуться в него. Рукава, по неизменной азиатской моде, шли от пальцев к плечу всё шире и шире.
Халат имел в глазах Обломова тьму достоинств: он мягок, гибок; тело не чувствует его на себе; он как послушный раб, покоряется малейшему движению тела.
Обломов всегда ходил дома без галстука и без жилета, потому что любил простор. Туфли на нём были длинные, мягкие и широкие; когда он, не глядя, опускал ноги с постели на пол, то непременно попадал в них сразу.
Лежанье у Ильи Ильича не было ни необходимостью, как у больного или как у человека, который хочет спать, ни случайностью, как у того, кто устал, ни наслаждением, как у лентяя: это было его нормальным состоянием. Когда он был дома – а он был почти всегда дома – он всё лежал постоянно в одной комнате, служившей ему спальней, кабинетом и приёмной. У него было ещё три комнаты, но он туда редко заглядывал. Ковры были в пятнах. На диване лежало забытое полотенце; на столе стояла не убранная после вчерашнего ужина тарелка с обглоданной косточкой. Если бы не эта тарелка, да только что выкуренная трубка, или не сам хозяин, лежавший на постели, то можно было бы подумать, что тут никто не живёт – так всё запылилось. На этажерках, правда, лежали две-три развёрнутые книги, валялась газета, на бюро стояла чернильница с перьями; но страницы, на которых были развёрнуты книги, покрылись пылью и пожелтели; номер газеты был прошлогодний, а из чернильницы, если обмакнуть в неё перо, вылетела бы разве только с жужжанием испуганная муха.
(часть I глава V)
Обломов, дворянин родом, коллежский секретарь чином, безвыездно живет двенадцатый год в Петербурге.
После смерти отца и матери он получил в наследство триста пятьдесят душ в одной из отдаленных губерний, чуть не в Азии. Он получал от семи до десяти тысяч рублей дохода. Когда он был молод, он был полон разных стремлений, всё на что-то надеялся, ждал многого и от судьбы и от самого себя. Но дни шли за днями, год за годом, а он ни на шаг не продвинулся ни на каком поприще.
Жизнь в его глазах разделялась на две половины: одна состояла из труда и скуки – это у него были синонимы; другая – из покоя и мирного веселья. От этого служба сначала озадачила его самым неприятным образом. Воспитанный в провинции, среди кротких и тёплых нравов и обычаев родины, среди родных, друзей и знакомых, он представлял будущую службу в виде какого-то семейного занятия, вроде, например, ленивого записывания в тетрадку прихода и расхода, как делал его отец. Он полагал, что чиновники составляют дружную семью и заботятся о взаимном спокойствии и удовольствиях. Но как огорчился он, когда его заставляли делать разные справки, и требовали делать быстро, все куда-то торопились – и конца этому никогда нет. Раза два его поднимали ночью и заставляли писать какие-то «записки». Всё это навело на него страх и скуку великую. «Когда же жить? Когда жить?» – повторял он.
Обломов подал в отставку. Так кончилась его государственная служба.
(часть II глава I и II)
[У Обломова был друг детства, которого звали Андрей Штольц.]
Штольц был немец только наполовину, по отцу: мать его была русская; веру он исповедовал православную; родная речь его была русская; он учился ей у матери и из книг, в университетской аудитории и в играх с деревенскими мальчишками, в разговорах с их отцами и на московских базарах. Немецкий же язык он унаследовал от отца да из книг.
Штольц ровесник Обломову. Штольц служил, вышел в отставку, занялся своими делами и нажил дом и деньги. Он участвует в какой-то компании, отправляющей товары за границу. Он беспрестанно в движении: понадобится обществу послать в Бельгию или в Англию агента – посылают его; нужно написать какой-нибудь проект или приспособить новую идею к делу – выбирают его. Между тем он ездит и в свет, и читает: когда он успевает – бог весть.
Он весь составлен из костей, мускулов и нервов, как кровная английская лошадь. Он худой, смуглый с зелёными выразительными глазами. Движений лишних у него не было. Если он сидел, то сидел спокойно, если же действовал, то употреблял столько мимики, сколько было нужно. Он шёл твердо, бодро, жил по бюджету, стараясь тратить каждый день как каждый рубль, с ежеминутным контролем времени, труда, сил души и сердца. Кажется, и печалями и радостями он управлял как движением рук и ног.
Больше всего он боялся воображения и мечты. Мечте, загадочному и таинственному не было места в его душе. Он верил только опыту, фактам и практической истине. Он смело шёл к своей цели через все преграды. Но если на его пути была стена или бездна, он не прыгал через бездну и не бросался на стену на авось, с закрытыми глазами. Он измерит бездну или стену, и если нет верного средства одолеть, он отойдёт, что бы там про него не говорили.
=======
Разговор Обломова и Штольца.
(часть II глава IV)
«Целые дни, – ворчал Обломов, надевая халат, – не снимаешь сапог: ноги так и зудят! Не нравится мне эта ваша петербургская жизнь!» – продолжал он, ложась на диван.
«Какая же тебе нравится?» – спросил Штольц.
«Не такая, как здесь.»
«Что ж здесь именно так не понравилось?»
«Всё вечная беготня взапуски, вечная игра дрянных страстишек, жадность, зависть, сплетни… Скука, скука, скука!.. Где же тут человек?.. Свет, общество! Чего там искать? Интересов ума, сердца? Все эти члены света и общества – мертвецы, спящие люди, хуже меня! Вот они не лежат, а снуют каждый день, как мухи, взад и вперёд, а что толку (какая польза)? Все болезненно чего-то ищут. И добро бы истины, блага себе и другим – нет, они бледнеют от успеха товарища.»
«Ты, философ, Илья! – сказал Штольц, – Все хлопочут, только тебе ничего не нужно!.. Какой же идеал, норма жизни? Расскажи, пожалуйста.»
«Уехал бы в деревню.» – сказал Обломов, глядя в потолок.
«Что же тебе мешает?»
«План не кончен. Потом я бы уехал не один, с женой.»
«А! Вот что! Ну, с богом. Чего же ты ждешь? Еще года три-четыре, никто за тебя не пойдёт (замуж)…
«Что делать, не судьба!» – сказал Обломов, вздохнув.
«Ну хорошо; пусть тебе подарили бы ещё триста тысяч (рублей), что б ты сделал?» – спросил Штольц.
«Сейчас же в ломбард, – сказал Обломов, – и жил бы процентами.
«Там мало процентов; почему бы не вложить в компанию, например, в нашу?»
«Нет, Андрей, меня не надуешь.»
«Как? ты бы и мне не поверил?»
«Ни за что… Всё может случиться; ну, как компания лопнет, вот я и без гроша.»
«Ну хорошо; что бы ты стал делать?»
«Ну, приехал бы я в новый дом… Рядом бы жили добрые соседи…»
«И ты бы никуда не ездил?»
«Ни за что!»
«Зачем же строят железные дороги, пароходы, если идеал жизни – сидеть на месте?» – спросил Штольц.
Пусть ездят управляющие, купцы, чиновники, путешественники, – ответил Обломов.
«А ты кто же?»
«Спроси Захара», – сказал Обломов.
Штольц позвал Захара. Пришел Захар, с сонными глазами.
«Захар, кто это такой лежит?»
Захар вдруг проснулся и подозрительно взглянул на Штольца, потом на Обломова:
«Как кто? Разве вы не видите? Это барин, Илья Ильич.»
«Барин! – повторил Штольц и закатился хохотом.
«Ну, джентльмен, – с досадой поправил Обломов.
«Нет, нет, ты барин!» – продолжал с хохотом Штольц.
«Какая же разница? – сказал Обломов. – Джентльмен – такой же барин.»
«Джентльмен есть такой барин, – определил Штольц, – который сам надевает чулки и сам же снимает с себя сапоги.»
«Продолжай же дорисовывать мне идеал твоей жизни… Ну, добрые приятели вокруг; что ж дальше? Как бы ты проводил дни свои?»
«Ну вот, встал бы утром, – начал Обломов, – Погода прекрасная, небо синее-пресинее, ни одного облачка. В ожидании пока проснётся жена, я походил бы по саду, подышать утренними испарениями; там уж нашёл бы садовника, поливали бы вместе цветы, подстригали кусты, деревья. Я составляю букет для жены. Потом иду в ванну или на реку купаться, возвращаюсь – балкон уж открыт, жена ждёт меня. «Чай готов», – говорит она. Какой поцелуй! Какой чай! Какое покойное кресло! Сажусь около стола; на нём сухари, сливки, свежее масло…»
«Потом?»
«Потом, надев куртку и обняв жену, углубиться с ней в тёмную аллею: идти тихо, задумчиво, молча или думать вслух, мечтать, считать минуты счастья, как биение пульса; слушать как сердце бьётся… выйти к речке, к полю… сесть в лодку…
«Да ты поэт, Илья! – перебил Штольц.
«Да, поэт в жизни, потому что жизнь есть поэзия.» – ответил Обломов.
«И весь век так?» – спросил Штольц.
«До седых волос, до гробовой доски. Это жизнь!»
«Нет, это не жизнь!»
«Как не жизнь? Чего же тут нет? Ты подумай, что ты не увидал бы ни одного бледного, страдальческого лица, никакой заботы, ни одного вопроса о сенате, о бирже, об акциях, о докладах, о приёме у министра, о чинах, о деньгах. А все разговоры по душе! И это не жизнь?»
«Это не жизнь! – упрямо повторил Штольц.
«Что же это, по-твоему?»
«Это… (Штольц задумался и искал, как назвать эту жизнь.) Какая-то… обломовщина, – сказал от наконец.
«Где же идеал жизни по-твоему? Что же не обломовщина? Разве не все добиваются того же, о чём я мечтаю? Помилуй! – прибавил он смелее. – Да цель всей вашей беготни, страстей, войн, торговли и политики разве не покой, не стремление к этому идеалу утраченного рая?»
«И утопия-то у тебя обломовская, – возразил Штольц.
«Все ищут отдыха и покоя… Для чего же тогда трудиться, мучиться, служить?»
«Для самого труда, больше ни для чего. Труд – образ, содержание, стихия и цель жизни, по крайней мере моей. Вот ты выгнал труд из жизни: на что она похожа? Я попробую приподнять тебя, может быть в последний раз. Если ты и после этого будешь сидеть тут, то совсем пропадёшь. Теперь или никогда!» – заключил Штольц.